Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я
сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Если он при этом известии решительно, страстно, без минуты колебания скажет ей: брось всё и беги со мной!» — она бросит
сына и
уйдет с ним.
Часу в первом утра он, с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при свете лампадки бледное лицо отца и велел ему
уйти; тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего
сына.
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным
сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца
ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший
сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии,
ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Я на минуту загляну к
сыну, — сказала Спивак,
уходя. Корвин вынул из кармана жилета золотые часы.
И вдруг, взглянув на
сына, она отодвинулась от него, замолчала, глядя в зеленую сеть деревьев. А через минуту, поправляя прядь волос, спустившуюся на щеку, поднялась со скамьи и
ушла, оставив
сына измятым этой сценой.
Затем она попросила Спивак показать ей
сына, но Аркадий с нянькой
ушел гулять. Тогда Лидия, взглянув на часы, сказала, что ей пора на вокзал.
Ушла, оставив за собой раздражающий запах крепких духов и легкую усмешку на губах
сына.
А под Иванов день еще три мужика
ушли: Лаптев, Балочов, да особо
ушел Васька, кузнецов
сын.
Она поднялась наконец
уходить; вдруг вошел сам Тушар и с дурацки-важным видом спросил ее, довольна ли она успехами своего
сына.
Он теперь один, он не может быть все там, и наверно
ушел куда-нибудь один: отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы — любящий
сын его, докажите, что вы — милый, добрый мальчик, мой студент, которого я…
Мальчишка в одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал всё одно и то же: «ишь, не поймала!» Старушка эта, обвинявшаяся вместе с
сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь только о
сыне, сидевшем с ней одновременно в остроге, но более всего о своем старике, который, она боялась, совсем без нее завшивеет, так как невестка
ушла, и его обмывать некому.
Верочка после двух — трех ее колких фраз
ушла в свою комнату; пока они не
ушла, Марья Алексевна не думала, что нужно
уйти, думала, что нужно отвечать колкостями на колкости, но, когда Верочка
ушла, Марья Алексевна сейчас поняла: да,
уйти лучше всего, — пусть ее допекает
сын, это лучше!
— Уж это што говорить — заступа… Позавидовал плешивый лысому. По-твоему хочу сделать: разделить
сыновей. Хорошие ноне детки. Ох-хо-хо!.. А все суета, Харитон Артемьич… Деток вон мы с тобой судим и рядим, а о своей душе не печалуемся. Только бы мне с своим делом развязаться… В скиты пора
уходить. Вот вместе и пойдем.
Петр Андреич, узнав о свадьбе
сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего
уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
Старик так и
ушел, уверенный, что управляющий не хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий всех Балчуговских промыслов — и вдруг не может отодрать Яшку?.. Своего блудного
сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки, и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком и строго проговорил...
— Что мужики, что бабы — все точно очумелые ходят. Недалеко ходить, хоть тебя взять, баушка. Обжаднела и ты на старости лет… От жадности и с
сыном вздорила, а теперь оба плакать будете. И все так-то… Раздумаешься этак-то, и сделается тошно…
Ушел бы куда глаза глядят, только бы не видать и не слыхать про ваши-то художества.
У добрых людей
сыновей выделяют, а тут самому приходится
уходить.
Если старшие
сыны в отдел
уйдут, так с него будет и этих двоих, все-таки лучше, чем у Филиппа.
Варвара Ивановна уехала совершенно спокойная. Перед вечером она пожаловалась на головную боль, попросила
сына быть дома и затем
ушла к себе в спальню.
— Нелли! Вся надежда теперь на тебя! Есть один отец: ты его видела и знаешь; он проклял свою дочь и вчера приходил просить тебя к себе вместо дочери. Теперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!), оставил тот, которого она любила и для которого
ушла от отца. Он
сын того князя, который приезжал, помнишь, вечером ко мне и застал еще тебя одну, а ты убежала от него и потом была больна… Ты ведь знаешь его? Он злой человек!
— Второй раз сажают — все за то, что он понял божью правду и открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету — он придумал, и Михаила Ивановича он на путь поставил, — хоть и вдвое старше его Михайло-то! Теперь вот — судить будут за это
сына моего и — засудят, а он
уйдет из Сибири и снова будет делать свое дело…
На рассвете выл фабричный гудок,
сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и
уходили, оставляя матери десяток поручений. И целый день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой
сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не
уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
И торопливо
ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ
сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
— Ничего, Паша, это я так! — поспешно сказала она и
ушла, смущенно двигая бровями. Но, постояв среди кухни минуту неподвижно, задумчивая, озабоченная, она чисто вымыла руки в снова вышла к
сыну.
Мать с улыбкой поглядела на
сына, покачала головой и, молча одевшись,
ушла из дома.
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее
сыне, и
ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
И потом безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял дверь и
уходил, улыбаясь через силу, чтобы удержать в душе накипевшее горе и не выказать его
сыну.
Перебоев не отходит от открытой настежь двери, в которую уже вошел новый клиент, и наконец делает вид, что позовет дворника, ежели дама не
уйдет. Дама, ухватив за руку
сына, с негодованием удаляется.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда!
Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она
уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
С притворною злобою стал говорить он о ненавистных ему людях с своим лакеем, которого играл задушевнейшим образом Михеич, особенно когда ему надобно было говорить о г-же Миллер; но трагик с мрачным спокойствием выслушивал все рассказы о ее благодеяниях старому нищему, которому, в свою очередь, дав тайно денег на выкуп
сына, торжественно
ушел.
— Пожалуйста, пожалуйста, вот первая дверь налево, а там… сейчас… Он так скоро
ушел от нас. Ну, скажем, растрата. Сказал бы мне об этом. Вы знаете, какие наши капиталы, когда отдаешь квартиры внаем холостякам. Но какие-нибудь шестьсот — семьсот рублей я бы могла собрать и внести за него. Если бы вы знали, что это был за чудный человек, пани. Восемь лет я его держала на квартире, и он казался мне совсем не квартирантом, а родным
сыном.
Да, это было так. Мне удалось узнать, что еще жива В.А. Нащокина и ютится где-то в подмосковном селе Всехсвятском. Я нашел ее на задворках, в полуразрушенном флигельке. Передо мной на ветхом кресле сидела ветхая, ветхая старушка, одна-одинешенька. Ее
сын, уже с проседью, я видел его после на скачках в потрепанном виде, был без места и
ушел в Москву, а его дети убежали играть.
— Ишь пропасть какая деньжищ! — восклицал он, — и все-то к ней в хайло
уйдут! нет того, чтоб
сыну пачечку уделить! на, мол,
сын мой, в горести находящийся! вот тебе на вино и на табак!
Садо с киркой и лопатой
ушел с родными копать могилу
сыну.
Ему шёл седьмой год, когда мать его вдруг исчезла из дома: она не умерла, а просто однажды ночью тайно
ушла куда-то, оставив в памяти мальчика неясный очерк своей тонкой фигуры, пугливый блеск тёмных глаз, торопливые движения маленьких смуглых рук, — они всегда боязливо прятались. Ни одного слова её не осталось в памяти
сына.
Когда
ушёл отец,
сыну стало легче, яснее; он наклонился к Палате, погладил её голову.
(Прим. автора.)] и братьев, понеслась в погоню с воплями и угрозами мести; дорогу угадали, и, конечно, не
уйти бы нашим беглецам или по крайней мере не обошлось бы без кровавой схватки, — потому что солдат и офицеров, принимавших горячее участие в деле, по дороге расставлено было много, — если бы позади бегущих не догадались разломать мост через глубокую, лесную, неприступную реку, затруднительная переправа через которую вплавь задержала преследователей часа на два; но со всем тем косная лодка, на которой переправлялся молодой Тимашев с своею Сальме через реку Белую под самою Уфою, — не достигла еще середины реки, как прискакал к берегу старик Тевкелев с
сыновьями и с одною половиною верной своей дружины, потому что другая половина передушила на дороге лошадей.
— Деньги — вода, — объяснял Гордей Евстратыч
сыновьям, — пришла —
ушла, только ее и видел… А ты копейку недосмотрел, она у тебя рубль из карману долой.
— Ничего, мамочка. Все дело поправим. Что за беда, что девка задумываться стала! Жениха просит, и только. Найдем, не беспокойся. Не чета Алешке-то Пазухину… У меня есть уж один на примете. А что относительно Зотушки, так это даже лучше, что он догадался
уйти от вас. В прежней-то темноте будет жить, мамынька, а в богатом дому как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка
сын, а другим-то он дурак не дурак, а сроду так. Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
Около того же времени исчез
сын богатого вологодского помещика, Левашов, большой друг Саши, часто бывавший у нас. Про него потом говорили, что он
ушел в народ, даже кто-то видел его на Волге в армяке и в лаптях, ехавшего вниз на пароходе среди рабочих. Мне Левашов очень памятен — от него первого я услыхал новое о Стеньке Разине, о котором до той поры я знал, что он был разбойник и его за это проклинают анафемой в церквах Великим постом. В гимназии о нем учили тоже не больше этого.
— Будь по-твоему, — сказал он, потешаясь, по-видимому, недовольными выходками
сына, — ладно; ну, ты
уйдешь, а в дому-то кто останется?
— Или убейте меня за то, что мой
сын стал врагом вашим, или откройте мне ворота, я
уйду к нему…
"Порфирородные"-то
ушли, а восточные римляне и при"Мохамедовых
сынах"остались при прежних занятиях, с тем лишь изменением, что уж не"багрянородные", а Мохамедовы
сыны мужей обратили в рабство, а жен и дев (которые получше) разобрали по рукам.
— А ты — цыц! Заступник!.. Вот я те дам!.. — Отшвырнув
сына в сторону, он
ушёл в кузницу. Пашка встал на ноги и, спотыкаясь, как слепой, пошёл в тёмный угол двора. Илья отправился за ним, полный жалости к нему. В углу Пашка встал на колени, упёрся лбом в забор и, держа руки на ягодицах, стал выть ещё громче. Илье захотелось сказать что-нибудь ласковое избитому врагу, но он только спросил Пашку...
«Вот так — а-яй!» — мысленно произносил Илья свое любимое восклицание и, ошеломлённый шумом трактирной жизни,
уходил на двор. А на дворе Савёл стучал молотом и ругался с подмастерьем, из подвала на волю рвалась весёлая песня сапожника Перфишки, сверху сыпались ругань и крики пьяных баб. Пашка, Савёлов
сын, скакал верхом на палке и кричал сердитым голосом...
Тайну этого псевдонима знал один я. Андреев был
сын управляющего имением пензенского помещика Соловцова, державшего богатую псовую охоту. Лучшими собаками были два кобеля: густопсовый Рамзай, бравший волка в одиночку, и хортый англичанин Соколий, от которого ни один заяц не
уходил.
Затем он отбил жену у
сына своего, а
сын с горя запил и чуть не погиб в пьянстве, но вовремя опомнился и
ушел спасаться в скиты, на Иргиз.